О композиции картины “Менины” Веласкеса

Картина Веласкеса «Менины» привлекала до сих пор внимание главным образом своим сюжетом. Основой ее толкования служил старинный испанский историк Паломино, дополненный некоторыми более поздними работами. Согласно Паломино, в картине изображен сам художник за писанием портрета короля Филиппа IV и Анны Австрийской. Короля и королевы не видно. Предполагается, что они находятся за пределами картины, перед ней. На это указывает их смутное отражение в зеркале, в глубине комнаты. Зато на первом плане картины запечатлено все то, что представляется глазам позирующих.

Художник с кистью и палитрой всматривается в свои модели, выглядывая из-за мольберта. Рядом с ним, среди комнаты, стоит крошечная инфанта Маргарита, которую привели для развлечения королевской четы во время утомительных сеансов. Над ней предупредительно склоняются две статс-дамы, по-испански менины, которые дали название всей картине. Ту из них, которая подает инфанте сосуд, звали донья Мария Сармиенто, другую — Изабелла де Веласко.

velazquez_meninas

За Изабеллой из полумрака выступает женщина в монашеском наряде, донья Марсела де Уллоа, и гвардадамас — придворный чин, обязанный повсюду сопровождать инфанту. Не позабыты любимые забавы испанского двора: крохотный карлик Николасито Пертусато толкает ногой невозмутимо дремлющую огромную собаку. Рядом степенно выступает уродливая карлица Мария Барбола.  Действие происходит в просторном покое королевского дворца, отведенном художнику под мастерскую. Совсем вдали виднеется фигура гофмаршала дон Хосе Нието. Откинув тяжелую гардину, он заглядывает в дверь, и поток солнечных лучей льется в полутемную залу.

Это толкование сюжета вызывает некоторые недоумения. Среди произведений Веласкеса нет ни одного парного портрета Филиппа и Анны, а сведений о нем не имеется и в старинных дворцовых описях. Было высказано предположение, что на холсте, стоящем перед художником, следует предполагать не изображение Филиппа с супругой, а инфанты в кругу придворных, то есть всего того, что видно на холсте «Менины», причем художник позволил себе вольность: чтобы показать свою принадлежность ко двору, он перевернул свой холст и изобразил себя рядом с инфантой, между тем как должен был стоять перед ней.

Это толкование так же трудно доказать, как и опровергнуть. Никому никогда не удастся взглянуть на холст, повернутый к зрителю своей оборотной стороной. Но следует решительно возражать против самой постановки вопроса.  Очень вероятно, что парного портрета Филиппа и Анны не существовало, и еще более вероятно, что вообще никогда не случалось, чтобы Филипп с Анной, позируя вдвоем, смотрелись в зеркало, инфанта их развлекала, Пертусато играл с собакой, а гофмаршал открывал занавес.

Но, правда портрета — правда поэтическая, а не документальная. В основе его лежит художественный замысел, а не фотографическое воспроизведение случайной ситуации. Художник за писанием королевской четы — эта тема послужила отправным пунктом Веласкесу. И он вложил в свой замысел все свое мироощущение, выразил его своеобразным строением картины, композицией, пространством. светотенью, красками. Может быть, Лука Джордано имел в виду это глубокомыслие картины в соединении с ее артистическим совершенством, называя «Менины» теологией живописи.

Замечательное произведение Веласкеса давно уже вошло в пантеон мировых шедевров и стало так привычно для наших глаз, что мы почти не замечаем в нем нарушений всех правил групповых портретов.

Между тем, этот холст примечателен тем, что в нем запечатлено все то, что обычно не принято было показывать: он изображает закулисную сторону придворной жизни. Обыкновенно Веласкес писал свои портреты на темном нейтральном фоне. В конных портретах Филиппа и Анны фоном служил пейзаж, однако развесистые деревья на фоне этих портретов выглядят всего лишь как условные кулисы, декорации.

В портрете «Менины» фоном служат не условные декорации, а то, что находится за кулисами, нечто такое, чего не замечали; при этом фон стал основным предметом внимания художника, захватил все полотно и как бы вытеснил главных действующих лиц за его пределы.  Приоткрывая завесу над оборотной стороной королевского двора, Веласкес неукоснительно соблюдает правила куртуазности, все выглядит чинно и даже торжественно.

Недаром король не нашел в картине ничего предосудительного, и она заняла свое место среди других живописных сокровищ дворца. Между тем, она построена на сложной казуистике элементов «возвеличения» и «низведения», и только их крайняя запутанность избавила мастера от неприятностей, которые незадолго до того доставила Рембрандту перетасовка фигур в «Ночном дозоре».

Описывая место королевской четы в картине, приходится прибегать к противоречивым определениям. С одной стороны, показаны не Филипп и Анна, а только то, что находится за ними; с другой стороны, они возвеличены тем, что вся картина и даже сам художник служат объектами их восприятия; восприятие их утверждается как субъективное, поскольку и художник, писавший реальную картину, и зритель, рассматривающий ее, могут встать на точку зрения королевской четы как простых смертных. Незримость королевской четы может означать, что она несоизмерима с тесным миром картины; с другой стороны, она утрачивает эту несоизмеримость, превращаясь в мутное отражение в зеркале.

 

Та же сложная казуистика «возвеличения» и «низведения» лежит в основе образа маленькой инфанты. В «Менинах» ей принадлежит второе по значению место. Высказывалось мнение, что она является главным действующим лицом.  Веласкес немало потрудился над изображением инфант, бледных, болезненных девочек, затянутых в фижмы, в недетских, чопорных позах. Портреты подраставших детей рассылались родственникам короля; бывшие императорские собрания Венского музея насчитывают их несколько экземпляров. Только созвучие красочных пятен, нежных, как свежий полевой букет, оживляло эту узаконенную традицией схему.

Веласкес не решился нарушить ее и в «Менинах». Куколка-инфанта — самая застылая фигура во всей картине. Вместе с тем ее бесстрастность служит знаком ее высшего достоинства. Однако благодаря тонко взвешенной композиции маленькая инфанта становится в несколько необычное положение. Казалось бы, и здесь соблюдаются все условности и приичия. Инфанта служит центром внимания всех персонажей и занимает центральное положение в картине. Ее головка приходится строго в середине огромного полотна, в перспективной точке схода, и все это выделяет ее фигуру из ее пестрой свиты.

Однако это положение требует оговорок и поправок. Выставленный вперед холст отсекает слева узкую полосу картины. Собственно, картиной следует считать пролет, занятый фигурами, а в его пределах центральное место принадлежит не инфанте, а фигуре остановившегося в дверях гофмаршала. Он выступает таким резким силуэтом на светлом фоне двери, что глаз зрителя, минуя фигуры переднего плана, невольно стремится к нему. Это не значит, конечно, что преобладающая роль инфанты полностью уничтожается, но это делает ее преобладание наполовину фиктивным. Непредубежденный зритель вообще не сразу замечает ее центральное положение. Недаром картина была названа по имени второстепенных персонажей — менин.

Вместе с тем в «Менинах» применен еще один прием, лишающий образ инфанты ее царственного ореола. Вся картина построена на парных противопоставлениях. Это сказывается в двух склонившихся менинах, в соответствии зеркала и двери и двух мифологических картин на задней стене.

Среди этих соответствий бросается в глаза странное сходство маленькой инфанты и карлицы Барболы. Тот же бессмысленный взгляд, та же смешная степенность, почти тот же наряд. Уродка Барбола — это как бы пародия на миловидный, почти неземной образ белокурой, голубоглазой инфанты. Очень возможно, что прямое пародирование не входило в замыслы художника.

В портретах той эпохи мопсы и бульдоги своим уродством только оттеняли человеческое благообразие их владельцев. Вместе с тем включение карликов в групповой портрет не только увековечивает их наравне с высочайшими особами, но и низводит этих особ с их пьедестала.

Высказывалось мнение, что картина «Менины» возникла случайно: художнику бросилась в глаза придворная сцена, и он перенес ее на полотно такой, какой увидел. Между тем композиционный замысел «Менин», видимо, сложился у Веласкеса еще задолго до того, как он принялся за писание этой картины.  Его подобие можно обнаружить в раннем его произведении «Los Borachos».

 

Юный Вакх противопоставлен собравшимся вокруг него крестьянам и пастухам не только тем, что он выделяется белизной тела и образует вершину уравновешенной пирамиды, составленной из двух склоненных перед ним фигур.  Но при всем его преобладающем положении, бог вина все же принадлежит пьяной компании.

Недаром картина называется «Borachos», что значит по-испански пропойцы. И эта принадлежность Вакха к обществу его почитателей прекрасно выражена в том, что его голова приходится по левую сторону от средней оси картины симметрично по отношению к характерной голове пьяницы, с его циничной усмешкой и широкополой шляпой, пародирующей венок самого Вакха.

Голова беспутника — рядом с головой бога; карлица — рядом с инфантой. Сюжет «Вакха» не имеет ничего общего с «Менинами». Оба произведения выполнены в разных манерах. Однако в обоих случаях сходным приемом «прекрасное» снижается сближением с «безобразным».

Уже давно было замечено сходство Веласкеса с современными голландцами:

Франсом Хальсом, Рембрандтом и Питером де Хоохом. Картину «Менины» сравнивали с «Анатомией доктора Тульпа». Между тем более закономерно сравнивать ее с «Ночным дозором».

Правда, Рембрандт идет в обратном направлении: он выделяет фигуры отдающего приказания капитана и офицера, а остальные фигуры подчиняет им (и это вызвало недовольство заказчиков).

У Веласкеса главные фигуры отступают перед второстепенными. Но и у Веласкеса и у Рембрандта роль главных персонажей несколько обесценивается фигурами случайными. В «Менинах» — это гофмаршал и карлики. У Рембрандта — девочка и собачка, самые светлые пятна во всей полутемной картине. Внося беспорядок и придавая композиции непреднамеренность, они приближают «высокий» стиль группового портрета к «низкому» жанру бытовой живописи.

Картина «Менины» настолько замечательна, так поднимается над средним уровнем групповых портретов XVII века, что она дает едва ли не более полное представление о миросозерцании Веласкеса, чем многие другие его произведения.

В портретах Ренессанса идеальный героизированный человек, несмотря на напряжение воли, выступает обычно как обособленная личность.  Человек в живописи Веласкеса более тесно связан с окружающей средой, более восприимчив к действию внешних сил, обнаруживает большее богатство соотношений с внешним миром.

Можно сказать, что не только король, но и вообще человек не является в «Менинах» главным действующим лицом, каким он был в классическом искусстве. Все зависит от точки зрения. Есть точка зрения Филиппа и Анны, есть точка зрения художника, есть точка зрения зрителя.

Целое образует систему взаимопроникающих друг друга миров, или, словами философии XVII—XVIII веков, монад. Каждая обладает своей правомерностью. С точки зрения каждой меняется значение целого.  В этом можно видеть аналогию с испанским понятием о чести, как о чем-то основанном не только на личной доблести, но и на мнении других.

Но за этим скрываются более глубокие корни мировоззрения, подвергающего сомнению антропоцентризм и гелиоцентризм Ренессанса и означающего такой же перелом в искусстве, как в космографии переход от Птолемеевой системы к Галилею.

Свита и менины обусловлены маленькой инфантой. Инфанта являемся функцией короля. Но даже королевская чета не абсолютна. Она отбрасывает от себя смутное отражение в зеркале и, вместе с тем, является объектом пристального внимания художника. Только собака не желает ничего знать ни о короле, ни об инфанте, ни о художнике и не замечает даже шалостей Николасито.

Эта мирно дремлющая собака написана как чудный кусок натюрморта. Не будь ее, картина потеряла бы последнюю точку опоры и распалась бы на части. Но Веласкес все гениально обдумал и взвесил в своей картине. Вспоминается «Сикстинская мадонна», в которой бережно поставленная в углу тиара служит точкой опоры и вносит в это небесное видение кусочек реальности.

Среди произведений Веласкеса имеются и другие, в которых преобладают аспекты человека, преобладают над представлением о нем как о замкнутой личности. Уже венецианцы любили изображать Венеру перед зеркалом. В этом отразилась их привязанность к световым и красочным эффектам.

И все-таки у Тициана самое главное — это реальные тела богини и амура, зеркало не прибавляет ничего существенного к изображению в картине. В «Венере» Веласкеса зритель видит ее фигуру только со спины, а ее лицо только в зеркале, этим образ Венеры разлагается на два различных ее аспекта. В «Менинах» разложение приобрело еще большую остроту. Королевская чета подменяется ее отблеском в зеркале, поэтому ее реальная основа может отпасть, быть вынесенной за раму картины.

Но зеркало в «Менинах» имеет еще другое значение. Оно приходится строго в середине картины, рядом с открытой дверью, через которую врывается яркий солнечный луч. Два светлых пятна на полутемной стене: открытая дверь уводит вдаль, за пределы сумеречного зала, зеркало ловит отблеск из мира, находящегося перед холстом.

Картина оказывается местом скрещения двух сфер. Может быть, мотив зеркала был навеян Веласкесом нидерандцами, которые очень ценились в Испании. Недаром ван Эйк еще в XV веке в портрете четы Арнольфини запечатлел свое отражение в круглом зеркале на стене. Но зеркало у ван Эйка не расширяет пространства. Отражая фигуру художника, оно всего лишь приобщает его к мирному уюту бюргерского дома, на что намекает и надпись: «Здесь был я».

Итак, в отношении пространства картина Веласкеса образует скрещение двух сфер. В отношении действия в ней соединяется несколько сюжетных узлов. На первом плане художник пишет портрет, менины прислуживают инфанте, резвится карлик. Вдали гофмаршал, поднимаясь по лестнице, откидывает гардину и равнодушно заглядывает в открытую дверь.

У голландцев, и особенно Питера де Хооха, нередко встречаются такие фигуры «посторонних». Но в тихих бюргерских интерьерах, где человек становится стаффажем, замирает всякое действие, и этот мотив теряет свою остроту. Наоборот, в «Менинах» столкновение двух планов заключает в себе нечто от многопланности в новом европейском романе.

Появление гофмаршала так неожиданно, он так естественно заглядывает через открытую дверь, как бы призывая нас покинуть полутемные покои дворца, что мы, подобно читателю романа, увлеченному второй фабульной линией и забывающему о главном герое, готовы не замечать инфанты и ее свиты.

В классическом искусстве рама замыкает картину, как пролог и эпилог замыкают поэму. У Веласкеса, наоборот, рама служит всего лишь случайным пролетом, по сторонам от которого и перед которым находится реальность.  Изображая, как пишутся портреты (в частности, евангелист Лука — Мадонну), старые мастера доказывают их правдивость сопоставлением оригинала и изображения.

Ограничиваясь только самим процессом писания картины, Веласкес, в сущности, не показывает ни оригинала, ни изображения. Глядя на то, как в картине Веласкес пишет портрет Филиппа, мы можем догадаться, что Веласкеса, который пишет Филиппа, писал Веласкес настоящий. Мы как бы восходим ко все более высокой степени реальности, но никогда не достигаем абсолютного.

Картину «Менины» можно назвать портретом о портрете, картиной о картине: пролет двери, зеркало, картины на стене и сама картина — все это стадии включения образа в рамы, стадии живописного воплощения. Как в «Дон Кихоте», этом романе о романе, сего вставными новеллами, различными пересказами одного события, отрывками из книг, цитатами, пародиями, — это как бы разные стадии познания средствами искусства жизненной правды и вместе с тем обманчивые иллюзии, заблуждения, предубеждения, с которыми искатель правды должен вести неустанную борьбу.  «Где же картина?» — будто бы спросил Теофиль Готье при виде полотна «Менины».

Он намекал на то, что, растворяясь в пространстве и теряя свои очертания, она кажется сотканной из света и тени. Импрессионисты оценили Веласкеса как пленэриста, но недооценили в нем мастера композиции. Но, конечно, образного выражения Готье нельзя понимать буквально: картина Веласкеса — это картина, и как таковая она подчиняется общим закономерностям построения каждой картины. Картина «Менины» явным образом построена.

Веласкес отступает от требований иллюзорного правдоподобия, и этим в картине создается особый мир. Глаза художника расположены выше точки схода, пол находится выше пола, на котором стоит зритель, и этим мир картины поднимается над миром обыденным. Вместе с тем Веласкес не боится проведенных прямых линий и геометричности форм.

Прямоугольники картин, двери и отрезков стен звучат в его картине гармонией пифагорейских чисел.  Все случайное и непреднамеренное, весь закулисный беспорядок облекается в «Менинах» в стройный образ, в ясную архитектурную оправу, от которой веет классическим холодом «Афинской школы» Рафаэля. Картина переносит нас в пространство измеримое, в царство золотого сечения. Правильные прямоугольники картин и окон напоминают ковры «Тайной вечери» Леонардо.  Только композиция Веласкеса основана не на симметрии, а, скорее, на равновесии фигур и архитектурных форм.

Нужно внимательно всмотреться в их соотношения. Мы видим, что зеркало и дверь в глубине комнаты расположены строго посредине, как бы по бокам главной оси композиции, прямо над фигурой инфанты. Мы замечаем, далее, что картины над ними отклоняются от этой оси несколько влево, так что приходятся прямо над зеркалом с отражением королевской четы. При этом обе эти картины построены по золотому сечению и так гармоничны, что эта вторая тектоническая система ложится поверх первой и включает геометрические формы в соотношение фигур.

Но если вертикальные оси композиции несколько сдвинуты и потому динамичны, то членения по горизонтали отличаются более спокойным характером. Прежде всего, вся картина, так же как и один из двух пейзажей Веласкеса «Вилла Медичи», делится на две равные части, причем границей между ними служит узкая полоса стены между картинами верхнего ряда и дверью. Нижняя половина картины занята фигурами. Верхняя свободна, более воздушна и легка.

Уже одно это решение так ясно и просто, как это могло быть только у Пуссена (новое доказательство того, что значение Веласкеса не в одном колоризме).  Но, кроме этого, оказывается, каждая половина картины разделена на две части; границей этого деления наверху служит линия потолка, внизу — линия пола, при этом оба деления довольно точно подчиняются закону золотого сечения.

Правда, установить эту закономерность можно только путем измерений, которых не обязан производить каждый зритель. Но можно утверждать, что всякий, кто непредвзятым взглядом воспринимает картину, безотчетно чувствует гармонию ее пропорций. Если закрыть узкую полосу в верхней части картины и превратить ее в квадрат, можно убедиться, насколько важны эти соотношения. Расположение фигур останется неизменным, но картина утратит легкость и воздушность.

Мы не знаем в точности, насколько сознательно были применены Веласкесом все эги формы. Нам не известны эскизы к картине. Нет ничего невероятного, что в ее творческой истории играли роль и случайные зрительные впечатления, отраженные в беглых эскизах. Однако в том виде, в каком эти впечатления соединились, они образуют стройный и законченный образ, в котором все части взаимно обусловлены, а целое отличается многогранностью и глубокомыслием.

У современников Веласкеса, голландцев XVII века, часто встречаются групповые портреты в интерьерах. Но стоит поставить рядом с «Менинами» любую картину Питера де Хооха или даже Вермеера, чтобы почувствовать, как далеко было голландцам до «живописной диалектики» Веласкеса.

Нельзя сказать, что «Менины» не были замечены потомством. Их парафраз в гравюре дал Гойя, коренным образом изменив композиционную структуру картины. Ими же он вдохновлялся в своем групповом портрете Карла IV с семьей. Отзвук темы «Менин» —«изображение и реальность» — можно видеть в «Лавке Жерсена» Ватто. В изображении самого себя за писанием картины с фигурами в человеческий рост Лагрене почти коснулся темы Веласкеса, но по существу оказался отнес очень далек. Впоследствии в холсте Курбе «Мастерcкая художника» развешанные по стенам пейзажи сливаются с пространством мастерской и создают ту поэтическую атмосферу, в которой изображение способно слиться с реальностью.

Другой поздний шедевр Веласкеса, его «Ткачихи», ставит перед историком не менее спорные вопросы и помогает понять круг тех задач, которые интересовали Веласкеса при создании его «Менин». Прежде толкователи видели в «Ткачихах» всего лишь результат случайного впечатления художника при посещении королевской ткацкой мастерской.

Отмечалось, что картина могла служить прославлению испанской шерстяной промышленности, которая приходила в те годы в упадок (как в упадок приходило и военное дело, которое Веласкес прославил в своей «Сдаче Бреды»). После того как в нише на ковре было обнаружено изображение «Похищения Европы», скопированное с одноименной картины Тициана, вся эта картина поставлена была в связь с заимствованным у Овидия мотивом «Наказания Арахны», легендарной ткачихи, за дерзкое самомнение превращенной Афиной в паука.

Высказывалось мнение, что все фигуры на первом плане ниши тоже мифологические, хотя для этого нет серьезных оснований. Попытка толкования картины Веласкеса как чистой мифологии с тенденцией прославления искусства, так же мало убедительна, как и обратная попытка толковать ее как чисто документальный жанровый, трудовой мотив с социально-демократической тенденцией в духе Курбе или Милле.

Малоплодотворен также спор о том, какими бытовыми мотивами оправдано появление светских дам, что значат в нише виолы, какие из эскизно намеченных фигур стоят перед ковром в нише, какие вытканы на нем.  Выяснение этих вопросов затрудняется тем, что художник в большей степени, чем в «Менинах», слил ее отдельные планы воедино. Но самое главное, выяснение бытовых подробностей запечатленной в картине сцены и ее большей или меньшей верности овидиевой легенде уводит от понимания картины как от поэтического живописного образа великого мастера.

Несомненно, что Веласкес и следовал Овидию и копировал Тициана, возможно, что он вдохновился случайно увиденным, как художник испытывал симпатию к ткачихам, создателям прекрасных ковров. Но Веласкес был не иллюстратором, не копиистом, не моралистом, не бытописателем, наконец, не проповедником социальной морали, он был прежде всего поэтом, художником.

И главное, что его занимало, это не воспроизведение отдельных, четко отграниченных мотивов: ковра, инструментов, фрейлин, ткачих, а их слияние в один многозначительный живописный образ. В пользу этого говорит сравнение картины «Ткачихи» с некоторыми другими произведениями того времени, в частности самого Веласкеса. Прототипы первопланных фигур можно видеть еще в ранних жанрах Веласкеса, с их осязаемо пластическими телами и могучей лепкой формы.

В одной его ранней картине к «кухонной сцене» добавлена еще евангельская сцена (Христос в доме Марфы и Марии. Лондон. Нац. галерея), но и их соотношение не вполне отчетливо.

Вместе с тем композиция «Ткачих» похожа на типично барочные композиции Рубенса с крупными аллегорическими фигурами на первом плане и историческими сценами в медальонах. И это не потому, что Веласкес им прямо подражал, а потому, что в самой структуре их он находил нечто содействующее воплощению его замысла.  Задачу его можно определить как создание образа, способного на одном холсте объединить различные сферы бытия: образы искусства, классический миф, светскую сцену и смиренную прозу из трудовой жизни человека.

Веласкеса привлекала и задача расширения рамок картины и признания простого человека, и поэзия легенды, и изящество «галантных цен». Это была как бы программа создания эпопеи из современной жизни. И на этот раз нужно вспомнить «Дон Кихота», произведение, в которое наряду с мотивами плутовского романа вошли и мотивы пасторали и новеллы, и сцены придворной жизни, и театральные сцены.

В годы кризиса Испании такой всеобъемлющий взгляд на мир имел большой общественный смысл. В «Менинах» Веласкес пытался выйти за пределы королевского дворца, отступить от норм парадного портрета. В «Ткачихах» он как бы возвращается к исходной позиции своей молодости. Он взирает на то, что происходит при дворе, и на античных героев из близкого ему мира «кухонного жанра».

В картине не вполне отчетливо передано, что происходит в нише, драматический, анекдотический момент легенды, видимо, Веласкеса мало занимал. Ему достаточно было подчеркнуть наличие различных сфер, овладеть различными степенями реальности, столкнуть их друг с другом.

Задачей его было соединить в одном холсте плотную живопись в духе его ранних бодегонес с легким, воздушным письмом в духе его итальянских пленэрных пейзажей.  Образ великого мастера, помимо этого, как бы нечаянно обретает второй смысл. Ниша в «Ткачихах» выглядит, как картина в картине (как драма в драме Шекспира).

Контраст между темной мастерской и лучезарной нишей напоминает контраст со зрительным залом и театральной сценой, и этим как бы утверждается, что «жизнь — это лицедейство». В своем смешении действительности и иллюзии Веласкес идет в «Ткачихах» дальше, чем в «Менинах», и потому здесь вспоминается Кальдерон:

 

Ведь то, что видел я во сне,

Так было ясно, несомненно…

Быть может, то, что вижу, — сон.

 

Это, конечно, не означает, что для Веласкеса реальность оказалась утраченной, что его мир это всего только призрак, обман зрения. Во всяком случае, в золотистой атмосфере «Ткачих» как бы растворяется вещественность всех образов. Вытканные на коврах мифологические фигуры смешиваются с прогуливающимися перед коврами дамами, как бы выходят за пределы рамы, а амуры над Европой сливаются с солнечным лучом, словно резвятся в его золотой пыли.

И эту «двусмысленность» нельзя считать следствием простой небрежности мастера. Это была находка художника, при помощи которой он мог правдиво выразить то представление о жизни, которое было для него правдой.  Заключительные слова канцоны Лопе де Бега способны дать оправдание того прекрасного зрелища, которое Веласкес увековечил в «Ткачихах».

Все равны мы — гранды и простые, Пока длится сновиденье.

По изданию: М.В.Алпатов «Этюды по истории Западно-Европейского искусства». Изд. Академии Художеств СССР.