Крамской Иван Николаевич

Крамской Иван Николаевич

Русский художник жанровой, исторической и портретной живописи. Вдохновитель организатор “передвижников”.
С 1856 г. Учился в Петербургской Академии художеств. Увлекался революционно-демократическими идеями Н. Чернышевского, Д. Писарева и Н. Добролюбова. Без Ивана Николаевича Крамского невозможно представить демократическую художественную культуру второй половины Х1Х века. Крамской играл определяющую роль на всех этапах развития передовой русской живописи 1860-1870-х годов. Он по праву был идейным лидером, совестью и мозгом передвижничества.

Сила интеллекта, редкий организаторский талант и темперамент прирожденного общественного деятеля, которым был наделен Крамской, дали основание утверждать, что Крамской сделал более для искусства, чем в искусстве, что он был художественным деятелем по преимуществу. Крамской безбоязненно всматривался в человека, раскрывал глубокие драмы человеческого сердца, что по убеждению художника, ” и есть действительное искусство в его настоящем значении и высший его род”. Через всю жизнь Крамского прошла работа над портретом. Своим стремительным взлетом в 1870-е годы Крамской – портретист во многом обязан П. М. Третьякову, с которым его связывала в ту пору духовная близость, общность эстетических и жизненных взглядов. Свидетельством того остался камерный, не предполагавшийся для публичного показа портрет основателя Третьяковской галереи, в котором за внешней замкнутостью, строгостью облика живет сердечное тепло и подлинная одухотворенность. Лучшие портреты Крамского 1870-х годов созданы в осуществление давнего масштабного замысла Третьякова, над которым в начале 1870-х годов работал В. Г. Перов, а в 1880-е годы – И. Е. Репин: создание портретной галереи выдающихся деятелей русской культуры, прежде всего писателей.

Центральным творением Крамского 1870-х годов явился портрет Л. Н. Толстого(1873). С силой, почти равною толстовской, художник понял и передал владевшее Толстым чувство единства с жизнью. М. Е. Салтыков – Щедрин в портрете 1879 года предстает, напротив, в состоянии открытого и вызывающего противостояния действительности. Очень интересен и портрет А. С. Грибоедова (1873).

На 2-ой Передвижной выставке в 1873 году появилась картина Крамского “Христос в пустыне”, которая вызвала долго не утихавшую полемику. Крамского неоднократно просили пояснить его произведение. В письме-ответе В. М. Гаршину Крамской пишет о том, что хотел запечатлеть драматическую ситуацию нравственного выбора, тот неизбежный момент в жизни каждого человека, когда приходится решать – “пойти ли направо или налево, взять ли за господа бога рубль или не уступать ни шагу злу”. Эти слова невозможно понимать прямолинейно. Для Христа, изображенного Крамским, колебаний и выбора не существует. Для него нет альтернативы, нет возможности отступления от своего трагического пути. Крамской пишет не столько момент сомнений, сколько собирание внутренних сил. Эта картина о нравственной предопределенности человеческого существования, о том, чего стоит человеку жить по совести при абсолютной невозможности для него поступать иначе.

“Дама в коляске, в час прогулки по Невскому, от трех до пяти часов пополудни, в бархатном платье с мехом, с величавой смуглой красотой полуцыганского типа…” Так 24 марта 1883 года писатель Петр Боборыкин сообщал в “Биржевой газете” о появлении в стольном граде “Неизвестной”.

Взглянуть на эту загадочную даму вышел чуть ли не весь Петербург. Гордо откинувшись в карете, глядя в публику дразнящим взором полураскрытых мерцающих глаз, завлекая нежным округлым подбородком, упругой гладью матовых щек и пышным пером на шляпке, – она ехала под жемчужным небосводом огромного холста, как посреди мира.

Тайна художника

С тех пор минуло почти 160 лет, а “Неизвестная” Крамского по-прежнему завораживает зрителя, независимо от того – глядит ли с картины в Третьяковке, либо с календаря, либо с конфетной или парфюмерной коробки. Съехав с Невского на дороги России, она столь же независимо, как и прежде, живет теперь и в канцеляриях казенных домов, и в квартирах ученых академиков, и в тихих избах за резным палисадом. И вот что удивительно: став привычной, родной, домашней, не потеряла своей загадочности.

Исследуя мир Ивана Крамского, вглядываясь в его автопортреты, я долго не мог понять – что же так пленило эту гордую, умную голову, эти зоркие глаза художника-психолога, сердцеведа, физиономиста, наконец, прекрасного семьянина, обожавшего жену и детей, – чтобы, отставив самые важные заказы, броситься писать некий фантом – женщину столь же обольстительную, сколь и недоступную. А закончив “странную” картину, назвать ее резко, с вызовом – “Неизвестная”.

Загадка художника. Тайна за семью печатями. Ибо, сколько ни судачили об этой картине, сам Крамской ни в своих дневниках, ни в своих многочисленных письмах не обмолвился о ней ни словом, ни намеком.

Разве Крамской не писал ничего прекрасней? Вспомним его прозрачных мистических “Русалок”, прелестную в своей грусти героиню “Лунной ночи”, “Девушку с распущенной косой”… Но тут и кроется ответ: все эти образы пленительны и блистательны по мастерству, но… известны.

Однако был, был среди прочих человек, лучше других знавший Крамского, его суровое отношение к себе и к своему творчеству, выше своего богатства ценивший его неистовые в своей правде портреты. Он собирал в открытой им галерее все, что писал любимый им художник. Но именно он не взял к себе “Неизвестную”. Постоял в шумной толпе на вернисаже, послушал восторженные речи и, не сказав ни слова, уехал.

Звали его Павел Михайлович Третьяков.

Христос в пустыне

“Я родился в мае 1837 года в уездном городке Острогожске, в слободе Новая Сотня, от родителей, приписанных к мещанству… Учился в Острогожском училище, где и кончил курс с похвальными листами по всем предметам – 12 лет от роду. В тот же год лишился отца, писаря Городской Думы. В той же Думе упражнялся в каллиграфии, служил посредником по полюбовному межеванию. А когда минуло 16, представился случай вырваться из Острогожска с харьковским фотографом, снимавшем в нашем городке войсковые учения. С этим фотографом и объехал в течение трех лет половину России в качестве ретушера и аквалериста…”

Такова автобиография Крамского, написанная уже академиком и первым портретистом своего времени. Двадцати лет приехал он в Петербург, поступил в Академию художеств, а в 1863 году вышел из нее, отказавшись от конкурса на Большую Золотую медаль. Он (а вслед за ним еще 14 студентов) поднял бунт против академических канонов, заявив свое право писать сюжет выпускной картины по собственному выбору. И вместе с теми, кто пошел за ним, организовал первую в России артель художников, пожелавших “крепко держаться за руки, чтобы не пропасть”. То был прообраз будущего Товарищества Передвижников, вождем которого тоже станет Иван Крамской.

В те же годы он написал свой первый автопортрет. По этому автопортрету его и представляли ученики школы Общества поощрения художников, куда Крамской вскоре пришел преподавать. Но… “Увидев худощавого человека в черном сюртуке, входившего в класс, я подумал, что это кто-то другой. Вместо прекрасного бледного профиля у этого было худое скуластое лицо, вместо каштановых кудрей до плеч – гладкие волосы. И такая жидкая бородка… Зато какие глаза! Не спрячешься. Даром, что маленькие и сидят глубоко: серые, светятся… Какое серьезное лицо! Говорит с волнением. Но и слушают же его! Сидят, разинув рты: видно, что стараются запомнить каждое слово. Его приговоры и похвалы производят неотразимое действие на учеников. Что-то он мне скажет?..”

Ученика Илью Репина, оставившего нам этот портрет, учитель пригласит домой. Тут юноша заметит, что “лицо его было устало и бледно, утомленные глаза вкружились”. Эти же “утомленные” глаза увидит и у Христа, над которым Крамской в это время работал. И услышит вещие слова учителя: “Я хочу, чтобы мой Христос стал зеркалом, увидев себя в котором, человек забил бы тревогу”.

В 1873 году на Второй Передвижной выставке картина “Христос в пустыне” вызвала бурную полемику. Крамского просили объяснить свое произведение. Ответ художника поразил даже тех, кто считал, что после священного “Явления Христа народу” Александра Иванова притрагиваться к этой теме уже никто не может. “Представьте себя на месте Христа – в тот момент, который неизбежен в жизни каждого человека, созданного по образу и подобию Божию, когда приходится решать – пойти ли направо или налево, взять за Господа Бога рубль или не уступать ни шагу злу”. Дерзкая новизна картины Крамского была именно в том, что он трактовал евангельский сюжет с позиций реальной жизни: в фигуре Христа Иванова властно проступает божественная природа, в Христе Крамского еще и – человеческая.

Картину приобрел Павел Третьяков. И предложил Крамскому своего рода контракт: “по образу и подобию” его Христа написать целый ряд портретов лучших людей России. И он явился, этот блистательный портретный ряд русских писателей, художников, музыкантов, артистов, украсив светом мысли и таланта Третьяковку.

Завещание артиста

Пройдемся же по этой удивительной галерее лиц и характеров. Вот художник Иван Шишкин: стоит посреди леса, сдвинув шляпу на затылок, и смотрит куда-то высоко… С ним ящик с красками, складной стул и зонтик. А вокруг природа, которую он живописал с такой щедростью: его небо, его воздух, его деревья, его трава – и все горит на солнце, все пронизано светом. Кто-то сказал, что Крамской “изобразил Шишкина в тот момент, когда он более всего бывал Шишкиным”.

И Толстого написал так, каким бывал именно Толстой. Однако Репину жаловался: “Он у меня, как бы это выразиться, из моих ч е с т н ы х. Сделал все, что мог, но не так, как бы желал”. И, думается, поскромничал, ибо самому Льву Николаевичу портрет так понравился, что он заказал еще один – “для жены и детей”.

Среди одухотворенных высокой мыслью лиц, где каждый красочный мазок играет решающую роль, совершенно неожидан портрет крестьянина Мины Моисеева – простоволосого, с рубленым лицом, с хитрой усмешкой, спрятанной в рыжей бороде. “Этот ваш мужик – абсолютно живая фигура, за ней целая школа рисунка”, – писал художник Сомов.

О портрете известного петербургского артиста Василия Самойлова с осеннего вернисажа 1881 года, с пылу, с жару приходит весть некоего “стороннего зрителя”. Его слова буквально сливаются с портретом: “Блеск красок, выражение лица, компоновка фигуры воспроизводят Самойлова до полного психического анализа, до мозга костей, до подробнейшей биографии… Артист с поприща сцены – он весь тут. Это не кто-нибудь, рисующийся в костюме а-ля Рембрант и походящий на огородное пугало, – то великий артист, живущий духом сцены и ее законов до последнего волоса на голове!”

Портреты Крамского стоили немало. Известно, что почти все модели художника – люди, как правило, весьма состоятельные, были не прочь стать владельцами своих “физиономий”. Но также было известно, что Третьяков в “сговоре” с Крамским. Да и попасть в знаменитую коллекцию – все равно что обрести бессмертие. Ну а если кто-то упрямился, Третьяков решительно подымал цену – иначе говоря, “бил рублем”. И все же портрет Самойлова каким-то чудом остался в доме артиста. Впрочем, Василий Васильевич был уже изрядно стар и, чтобы успокоить Третьякова, в завещании отписал свой портрет в его галерею. В 1887 году артиста похоронили в петербургской земле, а его портрет отправился в Москву – на вечное поселение в Третьяковку.

В том же году умер и Крамской – всего 50 лет от роду. Как успел (по выходе из академии) за остававшиеся ему четверть века написать сотни (!) великих и таких разных людей, да ведь не только написать – сблизиться с каждым, знает Господь Бог. Успел. Возле постели умирающего Некрасова провел две недели, ловя по 10-15 минут его глаза, даже перед смертью открытые правде, его руки, едва державшие карандаш… В эти последние дни Некрасов успел записать свои “Последние песни”. И именно так Крамской назвал его последний портрет.

Образы Ивана Крамского – своего рода семья, живущая нынче в музее, как в своем доме. Впрочем, создатель этих, ставших родными друг другу портретов называл себя лишь “добросовестным исполнителем”. Подлинными их родителями, крестными отцом и матерью считал супругов Третьяковых. Художник усадил обоих в их собственной галерее, рядом со своими “детьми”. Хозяйку, Веру Николаевну, писал в ее Кунцевской усадьбе, на фоне липовой рощи, в чесучевом платье, с ромашкой в темных волосах. У нее простое, милое, доброе лицо – чем не ангел-хранитель? Хозяин Павел Михайлович вдумчив, затаен, на благородном челе – уверенность: его галерея есть и будет.